В кафе было пустовато.
Мы съели закуску в молчании. Потом официантка в красном платье принесла первое. Она поставила тарелки на стол с таким видом, будто боялась обжечься о его пластиковую поверхность, и тотчас удалилась, бросив испуганный взгляд на сидевшего напротив меня лысого субъекта. И кассирша в белом кокошнике тоже смотрела на него из-за кассы, как на тигра.
– Боятся, – самодовольно сказал субъект, погружая ложку в суп.
– Кого? – спросил я и огляделся.
Он ухмыльнулся, как-то косо глядя в сторону.
– Вот увидите, какой будет обед. Вы здесь еще такого не ели.
На нем был потасканный сизый пиджак из того польского материала, который удивительно хорошо и празднично выглядит все первые три дня носки. Лысину его покрывала поросль белесого пуха, создавая вокруг головы нежное сияние. Через темя и лоб шла длинная тоненькая полоска тускло-розового цвета, напоминающая старую царапину.
Я тоже взялся за ложку. Тут мой взгляд случайно упал на зеркало, и я увидел в нем, что сзади какой-то гражданин с вытаращенными глазами высунулся из-за портьеры, скрывающей вход во внутреннее помещение, и с тревогой смотрит на моего визави. Судя по багровой физиономии, это был директор кафе. Он обменялся с официанткой многозначительным взглядом.
Мой сосед в сизом пиджаке тоже как-то ощутил появление вытаращенного гражданина, хотя и не смотрел в ту сторону.
– Знают меня здесь, – сообщил он. – Я тут в любое кафе приду, и мне нигде вчерашних котлет не подадут... Ну как суп?
А суп-то был удивительный. Сверхъестественный. В первый момент я даже себе не поверил. А после трех ложек другими глазами оглядел зал кафе с зеркалами, портьерами на дверях и на окнах, чуть погруженный во мрак из-за этих самых портьер. Работают же люди! При таком супе было непонятно, почему слава о директоре не гремит по градам и весям нашей страны, отчего не светят здесь "юпитерами" телевизионщики и почему шеф-повар не дает интервью в "Неделе". Уникальный рисовый суп на мясном отваре, поданный на подогретой тарелке, тающий во рту, усваивающийся тут же внутренней поверхностью щек и языком, сразу без промежуточных ступеней переходящий в энергию и хорошее настроение. Суп, запоминающийся, подобно кинофильму на фестивале.
– Поразительно! – воскликнул я. – Никогда не думал, что тут...
Субъект прервал меня, вяло махнув рукой. У него были блеклые серые глаза и какой-то несосредоточенный взгляд.
– Что вы заказали на второе?.. Битки в сметане? Тогда я тоже перезакажу.
Он сделал знак красному платью и заявил, что передумал насчет бифштекса. Пусть ему принесут тоже битки. Официантка восприняла эту мысль без энтузиазма, но и без скандала. Еще раз последовал безмолвный разговор с директором, и красное платье удалилось на кухню.
Мой сосед склонился над тарелкой, потом поднял голову и усмехнулся. Ему явно хотелось поговорить.
– Слышали когда-нибудь об операции, сделанной доцентом Петренко? Одно время об этом было много разговоров. Теперь это так и называется – "сечение Петренко".
– Гм... В общих чертах, – сказал я. – Напомните.
– Дело было так, – начал он. – Весной сорок шестого года один молодой человек гнал на трофейном мотоцикле по Садовому кольцу. В районе Колхозной площади. Перед тем как сесть за руль, он подпил с приятелями, в голове у него шумело. Сами знаете, как тогда было после войны. Ну и попадается ему грузовик, с которого с задней части кузова почти до земли свисают доски. Да еще какая-то старушонка перебежала дорогу. Одним словом, юноша зазевался, на скорости километров в девяносто въехал по этим доскам на кузов, увидел перед собой заднюю стенку кабины, отвернул в сторону, пролетел метров тридцать по воздуху и рухнул прямо во двор института Склифосовского. Мотоцикл вдребезги, а у юноши начисто снесло всю верхнюю половину черепа вместе с мозгом. Ровнехонько, знаете, как по линейке. Тут его, конечно, сразу подхватывают – и на второй этаж, в операционную. Положили на стол, видят, такое дело. Дежурным врачом был тогда как раз Петренко. Другой бы наверняка отказался, но Петренко мужик решительный, да еще фронтовой запал у него не прошел. Он хватает эту верхнюю половину черепа – ее тоже принесли – и прикладывает на место. Противошоковый укол, наркоз, швы, переливание крови. Сам не отходит от этого молодого человека десять суток, и, подумать только, все видят, что операция удалась. Проходит месяц, юноша начинает поправляться, и тут выясняется, что в спешке ему повернули мозг на сто восемьдесят градусов. "Право" и "лево" поменялись местами, затылочная доля мозга оказывается впереди, лобная сзади – в таком духе. Покрутились-покрутились, а что делать? Отламывать опять череп и заживлять – на такой риск врач вообще может пойти только раз в жизни. Подумали и решили – пусть так и будет. И представьте себе, – тут мой собеседник умолк на мгновенье и тщеславно посмотрел на меня, – представьте себе, что этот юноша – я.
Он заметил мой недоуменный взгляд и поправился:
– То есть это был я. С тех пор прошел уже двадцать один год.
– Непостижимо! – на миг я даже забыл про суп. – И как вы себя чувствуете?
– Ничего, – сказал субъект. – Ничего. Но было, естественно, много явлений.
Мы теперь доели суп, и нужно было ждать второе, с которым официантка почему-то не очень торопилась.
– Много странных явлений, – повторил он задумчиво. – Самое интересное состоит в том, что всё перепуталось. Получилось так, что глазной нерв, например, подключился к слуховому отделу. А слуховой, наоборот, попал в глазной отдел. Понимаете, там, в коре головного мозга, есть специальные анализаторы для звука, света, запаха. И к ним подходят нервы. Но у меня из-за того, что мозг прирос наоборот, многое поменялось местами. А некоторые чувства просто вросли одно в другое.
– Как это?.. Неужели это дает какую-то разницу? – спросил я. – Разве звук не остается все равно звуком, куда бы он ни попал? А свет – светом?
– В том-то и дело, что нет. – Мой собеседник покачал головой и улыбнулся с видом превосходства. – Вообще-то многие думают, что мозг напоминает телефонную станцию: что передаешь, то и получают. На самом деле не так. В мозгу все зависит от того, куда, в какую часть коркового слоя попадает раздражение. Например, давление может превратиться в свет. Надавите, скажем, в полной темноте на свой глаз. Вы увидите вспышку света, хотя на самом деле ничего такого не было. Понимаете?.. Глаз-то улавливает именно свет, а ухо – звук. Но уже по нервным волокнам все идет в виде одинаковых нервных импульсов, верно же? И только от того, в какую область эти импульсы попадают, зависит то, что вы чувствуете.
– Да-а, – протянул я, не зная, что сказать.
Тут официантка как раз принесла второе, с прежней испуганной осторожностью поставив тарелки на стол. И второе – битки в сметане – тоже было удивительным. Ошеломляющим. Откидывающим человека к тем временам, когда он, слава богу, не знал еще никаких столовых, а пользовался кулинарными изделиями собственной бабушки. Феноменальные битки с целым букетом вкусовых ощущений от поджаренности до мягкой тепловатой кровавости где-то там в серединке. Терпкие и нежные, хрустящие и тающие.
Умиротворенно думалось о том, что вот мы уже разрешили проблему общественного питания и можно браться за что-то, следующее дальше.
Но снова пугающе необъяснимыми были при таких битках и отсутствие очереди у дверей кафе, и то, что на лицах посетителей за другими столиками отнюдь не выражалось восторга.
Мой сосед покончил со вторым – он, между прочим, держал вилку левой рукой – и задумался. Затем он вынул из кармана портсигар и закурил.
– Вот теперь попробуйте представить себе, – сказал он, – положение человека, у которого все так перемешалось. Например, если вкусовой нерв, идущий от кончика языка, попадет у него не во вкусовой, а в болевой центр. Что тогда получается? Он берет в рот кусок колбасы и вместо того, чтобы почувствовать вкус "отдельной" или там "полтавской", ощущает сильную боль в пятках. А если у него вкус перепутался со слухом, то он откусывает бутерброд и вдруг слышит страшный грохот.
– Неужели у вас так было? – спросил я.
Он кивнул.
– Да. Спуталось решительно все. Чувства поменялись местами. Вместо того чтобы обонять, – я ощущаю. А вкусовые ощущения перемешались с болевыми. Например, когда в битки кладут не масло, а маргарин, мне больно.
– Но позвольте! Разве боль – это какое-то отдельное чувство? По-моему, она, так сказать, продолжение ощущения.
Субъект покачал головой.
– Ощущение – одно, а боль – совсем другое. У болевого аппарата свои внешние концевые органы с независимыми проводниками и отдельным центром в мозгу. Боль скорее можно было бы назвать шестым чувством... И так как у меня вкусовой нерв пошел в болевую корковую область, я от всякой еды ощущаю боль. Но очень разнообразную, конечно.
– И как же вы теперь?
– Привык, – он пожал плечами. – Боль мне даже стала нравиться. Особенно зубная. Я ее, кстати, чувствую, когда ем паюсную икру... Вообще, у меня теперь довольно большой диапазон вкуса. Нормально-то ведь мы воспринимаем языком всего ничего: кислое, сладкое, горькое, соленое и комбинации из них. А болевые ощущения могут быть очень разнообразными.
– Ну хорошо. А с настоящей болью? Если у вас дырка в зубе?
– Тогда я чувствую на языке вкус паюсной икры – он теперь для меня очень неприятен – и бегу брать номерок к зубному. – Он опять задумался. – Интересно также со зрением и слухом. Понимаете, от звуков у меня возникают в мозгу зрительные образы, а от света – звуковые. Я, например, могу закрыть глаза и видеть. Могу заткнуть уши и слышать... Но при этом, конечно, я ничего не увижу.
– То есть, – сказал я, – если вы закроете глаза, то будете не то чтобы не видеть, а только не слышать?
– Да, факт. А если заткну уши, то не буду слышать. То есть не буду видеть. Но для всех других это будет означать, что я не слышу. Точнее, не вижу.
Тут мы оба немного запутались.
– Во всяком случае, – резюмировал он, – у меня все наоборот. Например, сон. Во сне я ничего не слышу, потому что закрыты глаза. Для меня ночью всегда тихо. Но постоянно что-нибудь вижу – как часы в комнате тикают, как соседи над головой танцуют. Одним словом, я исключение.
Эти последние слова прозвучали весьма тщеславно.
Официантка принесла кофе. Превосходный кофе, ароматный и крепкий, который вот так запросто только в Стамбуле, пожалуй, и получишь. Кофе, который был черен не потому, что пережарили и сожгли, а потому что густой.
– Кроме того, – сказал субъект, – у меня чувства как бы вросли одно в другое. Не только все перепуталось, но и смешалось.
– Как это?
– Ну я же вам объяснял. Видимо, нервы расщепились, и часть вкусового ствола вросла в зрительный и слуховой. Поэтому, когда я что-нибудь вижу и слышу, у меня одновременно появляется и вкус на языке.
– Приведите пример.
– Ну, скажем... Ну сижу я у телевизора и выступает... (Тут он назвал фамилию одной известной исполнительницы эстрадных песен, но я не стану эту фамилию приводить.) Когда она поет песню "Мама", у меня во рту возникает вкус слишком приторного пирожного. Притом вчерашнего.
– Это интересно, – согласился я. – Даже жалко, что у нас вообще-то нет синкретичности чувств. Это позволило бы добиваться более верной оценки тех или других произведений искусства. Не так сильно влиял бы момент значимости темы. И не только в искусстве. Вот, например, выступающий на собрании говорит, произносит красивые слова, а вы чувствуете, что плохо пахнет, и всё тут... Да, кстати, а как с чтением? Какое ощущение вызывает у вас хотя бы научная фантастика?
Он подумал.
– Разное. Если я беру книгу... (Тут он назвал фамилию одного известного в прошлом писателя-фантаста, но я ее тоже опущу, чтоб не обижать человека.) Когда я открываю его роман, то во вкусовом отношении это похоже на остывшую пшенную кашу. Знаете, такую синюю.
Мы помолчали. Я подумал, что в будущем неплохо бы научиться произвольно переключать все эти вещи. Без мотоциклетной катастрофы, естественно, а просто так. Например, идет человек слушать концерт и уже в зале консерватории, усевшись в кресло, переключает зрительный нерв на слуховой. Поскольку зрительный аппарат у нас более совершенен, впечатление получилось бы несравненно сильнее. Или можно было бы просто соединять одно с другим и слушать, так сказать, "в два канала".
Он подхватил эту мысль и сказал, что в экстренных случаях, в подводной лодке, скажем, можно было бы весь сенсорный аппарат целиком обращать на слух. Вплоть до обоняния и ощущения.
Некоторое время мы развивали эти идеи, потом нам пришло в голову, что, пожалуй, из этого ничего хорошего не получилось бы. Потому что в концертном зале "слуховые" впечатления от красного шерстяного шарфика на плечах сидящей впереди девицы неприятным диссонансом врывались бы в симфонию Гайдна либо Мясковского. А в подводной лодке вышло б еще хуже, так как слухач путал бы запах машинного масла с шумом винтов чужого корабля.
Впрочем, эта мысль осенила сначала меня. Мой собеседник вообще не отличался быстрой сообразительностью.
Мы заказали еще по чашке кофе. Я спросил:
– Ну хорошо. А можете вы, например, описать меня?.. Каким я вам представляюсь?
Он как-то косо посмотрел в сторону своими блеклыми глазами.
– На вас серый пиджак и желтая рубашка. Но все это я как бы слышу, а не вижу. Что же касается вкусового ощущения... – Тут он запнулся. – Мне неудобно.
– Ну, ну!
– Нет, не надо.
– Ну отчего, – подбодрил его я, – давайте.
– Ваше лицо вызывает у меня ощущение... ощущение соленого огурца. – Потом он смягчил. – Малосольного... Но вы не обижайтесь. Вы же понимаете, что я исключение и воспринимаю мир неправильно.
Наступила пауза. Не знаю отчего, но этот тип начал вызывать у меня раздражение. Видимо, этим своим тщеславием.
– С другой стороны, – сказал я, – не такое уж вы исключение. В конце концов, мир воспринимается вами таким, каков он, собственно, и есть. Кроме, может быть, этого вкусового чувства.
– Почему? – запротестовал он. – Ведь глазом я слышу, а это орган, приспособленный для восприятия света. Не звука.
– Ну и что? Вы же мне сами объяснили, что у вас только перепутались нервные стволы. Однако свет вы все равно воспринимаете глазами, а звуки – ушами. И только дальше, в мозгу, это преобразуется у вас в другие ощущения.
– Все-таки в другие, – сказал он. – В неправильные.
– Вот это-то нам и неизвестно, – отрезал я. – Какие правильные, а какие нет. Не путайте реакцию на явления с самим явлением. Природа ведь не клялась, что закат обязательно должен быть красным, а соль соленой. Для меня небо голубое, а для какого-нибудь микроба, у которого нет зрения, оно, возможно, просто кислое. Понимаете, если поднести к вам провод под током, вы подпрыгнете, а если его приблизить к прибору, там отклонится стрелка. Но вы же не можете утверждать, что ваша реакция верна, а прибора – нет... Пусть у вас все перепуталось, но меня вы, в конечном счете, видите и слышите. Раз мы можем общаться, значит вы воспринимаете мир правильно. Только в вашем сознании возникают другие символы того, что нас окружает. Однако соотношение этих символов между собой такое же, как у всех других людей.
Субъект задумался. Очевидно, ему трудно было расстаться с мыслью, что он исключение. На лбу у него выступили капельки пота, он достал платок и вытер их (в зеркале я видел, что вытаращенный директор кафе продолжает тревожно следить за нашим столиком. И официантка в красном платье все так же колдовски и опасливо не спускала с нас глаз, прохаживаясь в отдалении).
– Да, – вздохнул наконец мой собеседник. – Однако то, что вы говорите, я вижу. А ваш зрительный образ возникает у меня в качестве слухового.
Но я уже решил быть неумолимым.
– Но в результате вы в целом превосходно ориентируетесь, не правда ли? Как и все мы.
– Пожалуй...
– А откуда вам вообще известно, что у вас все перепуталось? Может быть, ничего такого и не было?
На лысине субъекта опять проступили капельки пота. Он неловко пересел в кресле.
– Все-таки нет... Во-первых, была же рентгенограмма, где ясно видно, что лобная доля попала назад. Потом вот это соединение чувств и, в-третьих, – он смущенно улыбнулся, – я каким-то удивительным образом могу видеть, вообще не глядя... Кроме того, у меня появились некоторые дополнительные чувства. Скажем, чувство веса.
– Чего?
– Веса... Ну вот давайте я отвернусь, а вы что-нибудь сделайте. Выньте что-нибудь из кармана, и я скажу, что именно вы вынули. Хотя и не буду смотреть.
Он отвернулся.
У меня во внутреннем кармане пиджака как раз был маленький флакончик духов. Я вынул его.
– Флакончик, – сказал субъект. – "Каменный цветок". За три двадцать.
Затем он повернулся ко мне. Это было похоже на фокус.
– И вот еще чувство веса, – сказал он каким-то извиняющимся тоном. – Я чувствую вес. Дайте-ка мне на минутку. – Он взял у меня флакончик и взвесил его на руке. – Девяносто один грамм... Даже не знаю, откуда у меня это берется. Я просто вижу вес, как вы, например, смотрите на дом и сразу говорите, что тут четыре этажа. И даже еще кое-что у меня появилось... Но вот с этим весом удивительная штука. С весом и с моим широким диапазоном вкуса. Я прихожу в столовую, получаю блюдо и тотчас говорю, что мяса здесь не сто двадцать грамм, как должно быть по раскладке, а только девяносто пять. Или что вместо масла комбижир. Даже не требую жалобной книги и не говорю, что побегу сообщать куда надо. Просто сообщаю, как что приготовлено, чего не хватает против калькуляции и так далее. Пробую и сразу рассказываю – так, мол, и так. В результате, когда они меня видят, все прямо трепещут...
Тут мой взгляд упал на часы, и я сообразил, что надо бежать.
Красное платье получило деньги. Я попрощался со своим собеседником и пошел.
На вешалке, вручая номерок гардеробщице, я вдруг услышал позади тяжелое дыхание.
– Слушайте, ничему не верьте. – Это был вытаращенный директор кафе. – Он же просто псих – тот, с которым вы сидели. Если он говорил, тут сметану молоком разводят или недовешивают, это все ерунда. Вы же сами ели, верно?
От директора пахло черным мускатом по семь рублей за бутылку. И пиджак на нем был английский, отличный, из синего добротного материала, как на народном артисте.
Он оглянулся в сторону зала.
– Ходят тут всякие, мутят, небылицы рассказывают... А на самом деле просто психический. На Канатчикову дачу давно пора отправить.
– А где он работает? – спросил я.
– Кажется, на парфюмерной фабрике. Говорят, что здорово различает запахи. Но, конечно, у него не все дома. Это я вам точно говорю, ручаюсь.
Положив плащ на руку, я вышел на улицу и пошагал мимо окон кафе. Мой собеседник так и сидел за столиком, как прежде. Когда я проходил мимо, он прощально поднял руку. Но смотрел он при этом в другую сторону.
Дома я взял у соседки маленькие весы и убедился, что в моем флаконе действительно ровно девяносто один грамм. Правда, я тотчас сообразил, что тот тип мог знать это, поскольку сам работает на парфюмерной фабрике. Что же касается его способности видеть, глядя совсем в другую сторону, то ведь там в зале кругом были зеркала. Я же и сам видел наблюдающего за нами директора. Однако тем не менее вот какая странная штука. Я потом стал ходить в то кафе, но ни разу уже не получал там ни таких битков, ни того супа. Это проливает некоторый свет на проблему и лично мне внушает веру, что так все с этим субъектом и случилось в смысле мозговой операции...
Относительно котлет, кстати, каждый сам может проверить. У этого кафе недавно переменили название. Раньше оно называлось не то "Отдых", не то "Лето", а теперь как-то еще (или наоборот: теперь оно называется то ли "Лето", то ли "Отдых", а раньше было как-то по-другому).
Одним словом, оно на улице Кирова.