– Суть моего открытия, – сказал Изобретатель, осторожно следуя за главным режиссером через груды закулисного хлама и волоча за собой тяжеленный металлический ящик, – состоит в том, что я исключаю из театрального дела такие устаревшие понятия, как вдохновение, талант и прочее. И вообще исключаю человека... Но прежде всего несколько слов об искусстве. Как вы знаете, искусство – это общение. В данном случае, то есть в театре, дистантное общение актера со зрителем.
– Знаю, знаю, – ответил главреж. Он мрачно уставился на задник от "Далей неоглядных", брошенный на зеленую лужайку из "Сержанта милиции". – Вот ведь народ, а? Сколько раз говорил, не собирать тут это барахло. Пожар будет, с кого спросят? – Он оглянулся на Изобретателя. – Про искусство я все знаю. Слава богу, в институте только на этом и сидели. А вот как тридцать метров тюля достать для "Двух братцев", этому нас никто не учил. – Прервав себя, он покопался в груде декораций, вытащил оттуда кусок холста, выкрашенный ядовито-зеленым анилином, и подозрительно пригляделся к нему. – Что это?.. Нет, что это такое? – Он возвысил голос. – Эй, есть тут кто-нибудь?! – Он повернулся к Изобретателю. – Вы понимаете, что сделали: арку от "Марии Стюарт" разрезали.
Изобретатель деликатно промолчал. Ящик со множеством каких-то грубо сделанных переключателей он поставил на пол.
Из темных глубин помещения вышел гражданин в детском обтрепанном пиджачке, с руками, перемазанными краской. Запечатленная на его чертах повесть о более чем скромной зарплате, работе "на чистом энтузиазме" и отсутствии всех решительно необходимых материалов сразу выдавала в нем художника провинциального театра.
Гражданин дрожащим голосом объяснил:
– Я разрезал, Салтан Алексеевич. На драпри пришлось пустить. В "Бешеные деньги", в квартиру Чебоксаровых.
– Что-о! – Главреж побледнел, потом багрово покраснел. – У нас же "Мария" завтра в параллель идет. Вместе с "Бешеными". – Он повернулся к Изобретателю. – Ну как вам кажется, можно так работать или нет?
Физиономия Изобретателя была иссечена глубокими, как трещины в земной коре, морщинами. Его челюсть выдавалась вперед, а иссиня-черные, густые, проволочные волосы росли прямо от бровей. Однако, несмотря на свою неандертальскую внешность, он был мужчиной, вполне искушенным жизнью, и, сделав неопределенный жест, опять ускользнул от ответа.
Художник, переминаясь с ноги на ногу, сказал:
– Пришлось, Салтан Алексеевич. Зрители обижались. Я сам слышал, в антракте один говорит: "У Островского в ремарке сказано "богато обставленная гостиная". А тут не квартира Чебоксаровых, а курительная в кинотеатре..." Знаете сейчас народ какой. В "Марию" тогда серые ширмы из "Верю в тебя" поставим. Они свет хорошо принимают.
– Нет! – взвизгнул главреж. – Это, конечно, не жизнь. – Вторая фраза прозвучала у него в басовом ключе. – Сегодня же подаю заявление. Вы что, забыли, у нас "Верю в тебя" в триллель идет? – Трясущимися руками он похлопал по карманам, нашел скляночку с нитроглицерином, вынул таблетку, сунул в рот и, подойдя к низенькому подвальному окошку с мутными стеклами, оперся рукой о подоконник.
Художник – уж все к одному – откашлялся.
– И еще я вам хотел сказать, Салтан Алексеевич, что запасная линза у второго прожектора тоже лопнула. Перегрелась. И Смирнов, электрик, сегодня не вышел на работу. Он в первой ложе проводку начал и бросил. Как-то придется выкручиваться.
Главреж, не отвечая и не поворачиваясь, вяло махнул рукой.
За окном, на улице, текла не связанная с искусством периферийная жизнь. Девицы в нейлонах пробегали мимо древней – не то VI, не то XVI века – церкви. Возле дома-новостройки девочки прыгали со скакалками. По доисторическим булыжникам неторопливо шествовал на службу из столовой сотрудник райисполкома, и чудовищная, тихоокеанская ширина его запыленных по обшлагам брюк была вызовом всем новомодным веяниям. Шофер МАЗа, высунувшись из высокой кабины, гудком вызывал из какой-то квартиры свою милую.
И остро позавидовал главный режиссер всем им. Он понял, что вся его жизнь была сплошной ошибкой. И в ГИТИС он зря поступил, и женился неудачно – на женщине, которая до сих пор держится за столицу, и в этот заштатный городишко напрасно согласился приехать, и здешней публикой не понят и до сих пор не признан. Вообще все было нехорошо и противно.
После этого главреж дважды глубоко вздохнул и без всякого перерыва подумал о том, что лично его работы зрители не так уж плохо принимают, что жена все равно приедет, что районные центры бывают и хуже, и ведь не в пожарный же техникум ему было поступать, если он так хорошо понимает и чувствует сцену.
Все это свершилось за две и две десятых секунды.
– Ладно, – сказал он, – действительно надо выкручиваться. Кстати, где у нас рыжий куст поролоновый? Помните, из "Гипротеатра" получили. Хочу его в первое действие пустить в "Бешеных деньгах".
– Не пойдет, – покачал головой художник, хорошо знакомый со способностью главных режиссеров к быстрой духовной регенерации. – Он позеленел. Знаете, как они быстро цвет меняют, эти пластики. Был осенний куст, а стал весенний.
– А второй куст?.. Тот, второй, зеленый. Может быть, он порыжел за это время. Подите-ка посмотрите. – Затем главреж резко повернулся к Изобретателю. – Ну, так что дальше? Объясняйте, я же вас слушаю.
Изобретатель шагнул вперед.
– Вы читали мою статью "Перцепция и аперцепция при ролевых играх детей дошкольного возраста"?
– Читал. В "Театральной жизни". Продолжайте.
– Нет, не в "Театральной", а в журнале "Вопросы дошкольного воспитания".
– Ну правильно. Я же и говорю, что читал. В этом самом "Воспитании". Еще в прошлом году. Давайте дальше.
– В прошлом году этого журнала не было. Впрочем, не важно... Так вот, дело в том, что я рассматриваю театральное искусство с точки зрения электроволновой теории. С одной стороны актер, то есть индуктор, с другой – зритель, то есть перцепиент. Между ними осуществляется дистантная биорадиационная связь. Актер переживает и, следовательно, индуцирует энергию. Она попадает в головной мозг зрителя и вызывает там перегруппировку атомов, эмоцию. Улавливаете мою мысль?.. Таким образом, талантливый артист отличается от посредственного лишь особо активной индуцирующей деятельностью своих передающих электромагнитных мозговых устройств. Как по-вашему, что делала, например, со зрителями Элеонора Дузе?.. Ничего сверхъестественного – всего только вызывала перегруппировку атомов в ядре ганглиозных нервных клеток. Согласны вы со мной или нет?
Главреж, взор которого уже успел затуманиться за время длинной речи Изобретателя, подавив зевок, сказал:
– Вообще-то да... Значит, от пьесы ничего не зависит?
– От какой пьесы?
– От той, которую в этот момент ставят.
– Ах, от этой! – Изобретатель осекся на миг. – Конечно, зависит. Но в целом-то очень мало... Строго говоря, даже вообще ничего не зависит. Ведь в театре все дело в том, чтобы вызвать эмоцию у зрителя. Правильно? А раз так, значит, наша главная задача – увеличить мощность индуктора, усилить подачу энергии из головного мозга актера. Вот вам пример. – Он шагнул к режиссеру и взял его за руку. – Посмотрите мне в глаза. Ощущаете вы что-нибудь? Сейчас я буду индуцировать
Главреж заглянул в маленькие пещерные глазки Изобретателя. Как-то ничего в них и не было.
– Нет. Н-не ощущаю.
– Прекрасно! – воскликнул Изобретатель. – Стойте так. – Он поспешно отбежал в другой угол комнаты, вынул из кармана блокнотик, записал там что-то. Разыскал на стене штепсельную розетку. Кинулся к своему ящику, чем-то щелкнул, после чего аппарат тихонько загудел. – Так, внимание! – Он направил глазок аппарата чуть вверх на самого себя и выпрямился, воззрившись на собеседника.
Секунды текли. Главреж поднял руку и почесал кончик носа.
– Чудесно! – обрадовался Изобретатель. Он выключил машину, подбежал к режиссеру и показал ему блокнотик. Там значилось: "Почесать кончик носа".
– Ну вот.
– Что – вот?
– Ну, вы поняли?
– А что я должен был понять?
– Вот этот момент индукции. Понимаете, я представил себе, будто у меня чешется нос. Аппарат увеличил мощность переживания, и оно передалось вам. Но ведь задача актера и состоит в том, чтобы передать зрителю эмоции. Понимаете, биорадиационная связь. Принцип действия прибора состоит в том, что он интенсифицирует деятельность спиралей нуклеиновой кислоты в мозгу исполнителя. Эта спираль начинает играть роль передающей антенны и возбуждает соответствующие клетки и у зрителя. Ясно вам?.. Вот постойте так еще минуту.
Изобретатель вновь очутился в углу. Он действовал с быстротой обезьяны. В аппарате зажегся красный глазок, потом еще желтый. Загудело сильнее. Изобретатель опять уставился на главрежа.
Что-то вдруг стало образовываться в комнате. Нависать. Запахло катастрофочкой. Все сделалось пустым и зыбким. Бесцельно вращалась Земля вокруг Солнца, безнадежно и ненужно бежали по своим кругам планеты. Шофер МАЗа за стеной все еще нажимал клаксон, но было очевидно, что никто к нему не выйдет. Безжалостные физические законы с каждым мигом скорее влекли Землю, Солнце и всю Галактику в самую глубину черных космических бездн, а оттуда, из дьявольских недр, уже неслась навстречу Антигалактика, чтоб в колоссальном взрыве прекратить все и вся. Не было даже смысла смотреть второй поролоновый куст. Мир шел к концу.
Главреж почувствовал, что у него на тыльной поверхности рук встают отдельно волосок от волоска. В горле у него остановилось что-то пухлое, дыхание стеснилось. Он ощущал себя на земле, как на разваливающемся плоту, несущемся к водопаду. Хотелось закричать, убежать, но он не мог шевельнуться.
– Страх, – сказал Изобретатель. – Теперь я индуцировал страх. – Он нагнулся и выключил аппарат.
Почти сразу на улице раздался радостный басистый вопль:
– Манюра!
Чьи-то быстрые туфельки пробежали мимо низкого окна. МАЗ весело взревел, зашуршали шины, могучая машина, тронувшись с места, укатила по булыжнику прочь.
Солнце ломилось в комнату сквозь пыльные разводы на стеклах. Победно топорщились огромные кровельные листья лопухов. Все было в порядке. Очарование кончилось.
– Понимаете, – засуетился Изобретатель, – я сам переживал только вот такой страх. – Он показал пальцами. – А аппарат усилил эмоцию и передал ее вам. Но дело не только в этом. Второе в моем открытии – это то, что все элементы актерского мастерства я перевожу на язык электростатики и электродинамики. Органичность, общение, обаяние – для меня радио, электричество, и ничего больше. Если вы читали мою статью "Перцепция и аперцепция при ролевых..."...
– Знаете что, – главреж вдруг разозлился, – вы мне бросьте баки забивать с этой перпе... Как ее там? Одним словом, с этой самой. Вы прямо скажите, что вы можете для нас сделать и что вам нужно, чтоб это сделать. Думаете, у меня время есть выслушивать ваши теории?
– Актера, – проникновенно сказал Изобретатель. – Или актрису. Самую плохую вашу творческую единицу. И она так сыграет роль, что все попадают.
– С этого и надо было начинать. Я вам сейчас хотя бы Заднепровскую покажу. Мы ей недавно тарифную ставку снизили, теперь сами не рады. И к прокурору уже ходила и в райисполком. Идемте наверх. Она как раз должна быть на репетиции. Ящик можете оставить здесь.
В репетиционной комнате, где благодаря какому-то архитектурному чуду и зимой и летом сохранялась ровная температура в ноль градусов Цельсия, разводили пьесу местного автора.
Главреж и его спутник вошли. Дрожь прокатилась по синим от холода актерским физиономиям при появлении грозного вождя, а затем шесть пар глаз повернулись в сторону Изобретателя и выразили одно и то же: "Кто этот человек? Не изменит ли он что-нибудь в моей судьбе? Не поможет ли вырваться из этой дыры?" Но главреж сразу погасил все вспыхнувшие было надежды.
– Товарищ Бабашкин из "Гипротеатра". Приехал посмотреть нашу осветительную аппаратуру. – Он показал Изобретателю на стул. – Посидите, а потом мы с вами займемся... Продолжайте, пожалуйста, Борис Генрихович.
Очередной режиссер, Борис Генрихович, – он тоже слегка побледнел, увидев главного, – сделал знак, и репетиция возобновилась.
Герой-любовник, рослый фактурный мужчина с театрально-энергичным лицом и синими глазами, вошел в огороженное стульями пространство, долженствовавшее изображать колхозную избу, и уселся к столу.
В пространство вошел отрицательный персонаж.
– Приветствую, товарищи.
– Камень наскоком и то не сдвинешь. А он хочет все сразу... Здравствуйте.
– Нет, это не вы говорите "здравствуйте", – поправил очередной режиссер.
– А кто говорит?
– Действительно, кто же говорит теперь "здравствуйте"?
Инженю-кокет, сидевшая в полном оцепенении с момента, когда вошел главный, очнулась:
– Ах, это я говорю! Простите, пожалуйста... Впрочем, нет. У меня тут тоже вычеркнуто. Вот посмотрите...
И в таком духе. Местный автор – он сидел тут же – нервно забарабанил пальцами по колену, и губы его скривились в саркастической усмешке непризнанного гения. Он передернул плечами, отчего перхоть тучкой сошла с его длинной шевелюры, опорошив ворот габардинового пиджака. В течение трех сезонов местный автор – он, как известно, всегда является завотделом культуры в местной газете – донимал театр статьями с угрожающими заголовками: "В стороне от жизни", "Без компаса", "Без творческого огонька". Он желал стать драматургом, чего бы это ни стоило зрителям, и привлек на свою сторону райисполком, многочисленные собрания трудящихся и даже начальника местного гарнизона. Появление его самого здесь, в замороженной репетиционной, было заключительным этапом великой борьбы.
Но "местная пьеса", не соотнесенная со сценическими законами и вообще ни с чем на свете, никак не складывалась во что-либо удобоваримое. Назревал очередной скандальчик.
– Не советуешься ты с людьми, Петр Петрович, – говорил отрицательный персонаж. – Отрываешь себя от коллектива.
– Я... Одну минутку, товарищи. Вот тут опять затруднение. Я ведь в третьей картине советовался. И со старым колхозником Михеичем советовался, и со старым колхозником Пахомычем. Опять эта реплика идет вразрез с третьей картиной. Может быть, тоже вычеркнуть, Борис Генрихович?
– Ну давайте вычеркнем.
– Но, с другой стороны, что же мне тогда вообще говорить – уже столько вычеркнули? С чего я волноваться начну?
– А ты скажи "здравствуйте" и потом сразу давай выхлест.
– Так это же не я говорю "здравствуйте"! – Герой-любовник покраснел, затем побледнел. Он повернулся к главрежу. – Нет, Салтан Алексеевич, так не пойдет. Я рад, что вы зашли и сами все видите. Это черт знает что! Я с самого начала предупреждал, что с пьесой у нас ничего не получится.
Он вскочил, схватился за сердце, открыл скляночку с нитроглицерином, вынул таблетку и сунул в рот. Затем стал у окна, отвернувшись от присутствующих, спина у него вздрагивала. В нитроглицериновой мизансцене ощущалось явное влияние главного режиссера – это был стиль театра. И в полном соответствии с методом физических действий по Станиславскому у героя-любовника, еще недавно здорового мужчины, уже начались процессы в сердце, сужалась аорта и деревенела, огрубевая, стенка левого предсердия.
Наступило тягостное молчание. Местный автор еще энергичнее забарабанил пальцами по колену.
– Ну ладно, – сказал главреж, который не любил сердечных припадков у других, – этот вопрос мы обсудим позже. Сейчас я хотел бы посмотреть, Борис Генрихович, как у вас идет картина шестая, когда жена приезжает.
Задвигались стулья. Актриса Заднепровская, сорокалетняя задерганная дамочка с кудряшками, испуганно глянула на главрежа, вспорхнула с места и стала у двери. Герой-любовник дважды глубоко вздохнул у окна, потом, входя в роль, мотнул головой, как бы бодая кого-то.
– Приехала, Маша. Ну, здравствуй, здравствуй.
Неся на лице пошло-жеманное выражение эстрадной певицы, которая собирается исполнить песню о чем-то трогательном, Заднепровская кошечкой скользнула к супругу и пискнула:
– Здравствуй, Петя. Как давно я тебя не видала.
Очередной поднял руку:
– Минуточку!.. Вера Васильевна, дорогая, куда вы даете реплику? У вас же реплика поверх волос идет. И потом... – Он оглянулся на главного. – Вы же не в тон отвечаете. Он в среднем регистре, а вы в самом верхнем.
Лицо Заднепровской вспыхнуло красными пятнами.
– Сейчас.
Она вернулась к двери. Герой-любовник тяжело, как поднимая гирю, начал опять:
– Приехала, Маша...
Заднепровская – теперь уже не кошечка, а женщина-судья, выносящая смертный приговор, – гренадерским шагом подошла к партнеру и похоронным басом бросила ему в ноги:
– Здравствуй, Петя.
Теперь вскочил главреж.
– Вера Васильевна, ведь вы волнуетесь в этот момент, верно? Должны волноваться, черт побери!
Кругом все затрепетали.
Красные пятна еще сильнее зарделись на лице актрисы. На глазах у нее выступили слезы, но она быстро подавила их.
– Да, волнуюсь.
– Но как же вы не замечаете, что волнуетесь только по пояс? Лицо волнуется, руки волнуются, а нога вот так отставлена.
– Сейчас.
Заднепровская сглотнула и пошла к двери.
– Ну, как? – спросил главреж, когда они вышли из репетиционной.
– Красота, – восхищенно сказал Изобретатель. – Как раз то, что нужно.
– Понимаете, у нее в распоряжении двадцать пять штампов. Не нравится один, она дает другой.
– Самое интересное, – задумчиво начал Изобретатель, – что все, что звучит у вас как "штамп", "не в тон" и так далее, имеет для меня вполне отчетливую электрорадиационную подоплеку. Вы говорите "штамп", а я вижу в этом потери на конденсаторный гистерезис в нейтронных контактах головного мозга. Вы говорите – "не в образе", а для меня это означает, что в оболочке ганглиев у нее слишком долго остается ненужное уже напряжение. Своим аппаратом я все это регулирую, и... – Он глянул на главрежа и прервал себя: – Одним словом, я вам из нее Пашенную сделаю. Весь город с ума сойдет.
– Да какая там Пашенная! Вы добейтесь, чтоб из ансамбля не выпирала. Не портила хоть. – Главреж положил вдруг руку на сердце. – Тьфу, дьявольщина! Опять защемило. Ей-богу, мы тут все до инфаркта дойдем. Но, с другой стороны, как быть спокойным? А?.. Вот опять весь спектакль буду сидеть за кулисами, накручивать. Иначе они вообще мышей ловить перестанут.
– Ничего, – сказал Изобретатель. – В чем у вас сегодня Заднепровская, в "Бешеных деньгах"? Ну и отлично. Об этой роли в Москве писать будут, из ВТО к вам приедут, вот увидите. У меня все научно обосновано. Не читали мою статью в "Театральной жизни"?
– Читал. – Главреж уже снова вытащил из груды хлама какой-то кусок холста. – То есть проглядывал. А этот ваш ящик на каком расстоянии нужно устанавливать от актрисы?
– Непринципиально, – ответил Изобретатель. – Установка действует в радиусе до двадцати пяти метров.
Перед самым началом вечернего спектакля, когда уже прозвенел третий звонок, Изобретатель – он установил машину в первой ложе – выскочил в коридор.
– Салтан Алексеевич, хорошо бы ее как-нибудь успокоить перед выходом на сцену. Понимаете, создать момент торможения на внешние обстоятельства.
– Кого? – остервенело оглянулся главреж.
– Ну Заднепровскую. А то и аппарат не подействует... Научно-медицинский факт – она должна быть в спокойном состоянии.
Главреж воздел руки к небу. Изо рта у него хвостиком торчала прозрачная пластиковая кожица колбасы.
– Слушайте, вы меня оставите когда-нибудь в покое?! У нас для второго действия еще декорации нет.
Островскому горожане доверяли, и поэтому на "Бешеных деньгах" даже без войсковых частей получился полный зал. Первые три явления прошли гладко. Заслуженный артист Коровин – он играл Телятева – держался с органичностью прирожденного аристократического лентяя. Герой-любовник – надежда и гордость районной сцены – уже оправился от скандальчика в репетиционной и в роли Василькова честно завоевывал публику взглядом синих наивных глаз. Уже начинало вериться, будто середину двадцатого века сменила вторая половина девятнадцатого, и даже странный, фиолетового цвета поролоновый куст из "Гипротеатра" на сцене не очень пугал своей неестественностью.
Но вот в четвертом явлении вышла Заднепровская – она играла Надежду Антоновну Чебоксарову, – и тотчас все начало разваливаться.
– Познакомь, – деревянно сказала Заднепровская-Чебоксарова шалопаю Телятеву. – Да ведь ты дрянь, тебе верить нельзя.
Это как вилкой по тарелке заскребло, и всем в зале сделалось стыдно от фальши.
В первом ряду по контрамарке сидел "местный автор". Он закинул ногу на ногу и с удовольствием представил себе разгромную статью, которую собирался написать по поводу очередной постановки театра. В трех рядах позади него театральный художник думал о том, как будет выглядеть квартира Чебоксаровых во втором действии. Холщовые драпри вызывали у него чувство тревоги. Он поежился в своем обтрепанном пиджачке и непроизвольно громко вздохнул, вызвав неодобрительный взгляд со стороны сидевшего рядом и знакомого ему сотрудника райисполкома.
Изобретатель тем временем приготавливал в ложе свой аппарат. Он повернул какой-то переключатель, отчего в машине зажегся желтый огонек, включил шнур в штепсельную розетку и, бормоча что-то про себя, принялся колдовать над кнопками.
А Заднепровская-Чебоксарова продолжала свирепствовать. Ее реплики звучали, как у начинающей участницы самодеятельности. Отговорив свое, она застывала, подобно соляному столбу.
– Ничего не чувствует, – вдруг засопел пробравшийся в ложу главреж. – Видите, руку на сердце положила и считает, что выразила заинтересованность. Но это только механический знак отсутствующего переживания. Внутри-то пусто.
Изобретатель кивнул.
– А вы ее успокоили хоть?
Главный смотрел на сцену. Он покачал головой, закусив губу.
– Что вы говорите?.. Насчет успокоить. Я с ней поговорил перед выходом. С сыном у нее, кажется, недавно что-то произошло. То ли его из школы выгнали, не знаю. Короче, я к ней подошел и спросил, как у нее с сыном. Она почему-то покраснела.
– Ничего, сделаем, – сказал Изобретатель. – Хоть что-нибудь она чувствует, и я это усилю. – Он прицелился аппаратом, нажал какую-то кнопку.
И тотчас Заднепровская сделалась приличнее. В голосе у нее зазвучали задушевные нотки. Слова: "Как жаль, что он так неразумно тратит деньги" – она произнесла с чувством почти искренним.
Изобретатель ни на минуту не выпускал актрису из сферы действия аппарата. Во втором акте его усилия стали приносить заметные плоды. Началась сцена Чебоксаровой с Кучумовым, и подлинный испуг перед бедностью почувствовался в том, как заговорила пожилая глупая барынька с разорившимся князьком.
Зрительный зал притих, смолкло начавшееся сперва досадное для актеров покашливание. В паузах между репликами было слышно, как верещат прожекторы, освещающие гостиную Чебоксаровых с зелеными, взятыми из "Марии Стюарт" драпри. Местный автор сбросил ногу с ноги. Он с неудовольствием ощущал, что, несмотря на явную несовременность, происходящее на сцене против воли заинтересовывает его.
– Не знаю, – говорила Заднепровская-Чебоксарова о Василькове. – Знаю, что он дворянин, прилично держит себя.
Главреж опять наклонился к Изобретателю.
– Общения нет, понимаете... Свое собственное состояние играет, а не логику действия. Из себя исходит, а не из того, что на сцене делается.
Изобретатель, на узком, обезьяньем лбу которого уже выступили бисерные капельки пота, посмотрел на главного.
– Нажать на общение?
– Ну да. Актер должен помнить, что подает не реплику, а мысль. Если он что-то спрашивает, это не выражение самочувствия, а желание что-то узнать.
Изобретатель задумался, возведя глазки к небу, затем лицо его просветлело.
– Добавлю ей напряжения на окончания ганглиев.
Он повертел что-то в аппарате, и, подчинясь его электрической команде, Заднепровская с таким живым интересом спросила у Кучумова, сможет ли она еще увидеть его, что даже художник в зале забыл на миг о холщовых драпри и последней линзе в прожекторе. Зашел и застыл у дверей ленивый, случайно заглянувший в зал пожарник.
– Н-неплохо, – прошептал режиссер удивленно. – Но вот смену ритмов. Однообразно она слишком держится. С Кучумовым в одном ритме говорила и вот сейчас с Васильковым.
Изобретатель кивнул, маневрируя аппаратом. Во время шестого явления, когда Заднепровской не было на сцене, главреж побежал за кулисы и скоро вернулся.
– Знаете, актриса беспокоится. Спрашивает, почему вы в нее какой-то штукой все прицеливаетесь. Я сказал, что это киноаппарат. Вам, мол, она нравится, и вы решили ее в Москве показать. Сам я ее тоже похвалил. Зря, наверное, а?
– Теперь уже не имеет значения, – ответил Изобретатель. – Раз она в спокойном состоянии, я за все ручаюсь.
– Да, насчет сына, – вспомнив, зашептал режиссер. – Оказывается, у нее сын в девятом классе и первое место занял на какой-то математической олимпиаде. Так что даже удачно получилось, что я ее спросил тогда.
– Интересно, – сказал Изобретатель, – что ведь на самом-то деле она играет, как играла. Но аппарат усиливает ее мизерные эмоции и создает впечатление хорошей исполнительницы. – Он ласково погладил свою машину по серой крашеной жестяной стенке. – А ведь никто не верит, никто не поддерживает. Они там, в Министерстве культуры, еще до сих пор в восемнадцатом веке живут. Только одно и признают: "Человек, талант, актер, пьеса..." А при чем тут человек? Сегодня наука позволяет антенну на сцене поставить, чтоб индуцировала, и еще лучше будет...
После антракта, когда горожане полакомились в буфете ложношоколадными конфетами "Чайка", поднялся занавес и зрители увидели, как переменилась Надежда Антоновна Чебоксарова. Какая-то тревога и вместе с тем внутренняя собранность появились в ней.
– Зачем вы обманули нас так жестоко? – спрашивала она у Василькова, и у всех в зале сердце стеснило предчувствием неминуемой беды. – Того, что вы называете состоянием, действительно довольно для холостого человека: этого состояния ему хватит на перчатки. Что же вы сделали с моей бедной Лидией?
И зрителям как-то жутко стало от того, что на самом деле станется теперь с молодой красавицей.
Действие текло, отчаивался влюбленный Васильков, интриговала бездушная Лидия, шутил Телятев. Но постепенно центральной ролью пьесы начала делаться Чебоксарова-старшая в исполнении Заднепровской. Растерявшаяся, недалекая, неумная Надежда Антоновна стала отважной матерью, защищающей свое, хоть и пустое, вздорное дитя, и властно взяла события спектакля в слабые руки. Какой-то величественно-трагический оттенок приобрели ее реденькие кудряшки, жеманная претензия появилась в барственных и одновременно жалких жестах. Сказав дочери, что Васильков беден, она так посмотрела в публику, что стон прошел по рядам, каждый зритель счастливо переглянулся с соседом и уселся поудобнее в кресле, чтоб смотреть дальше.
Изобретатель действовал, подобно опытному телевизионному оператору, ни на минуту не выпускающему из поля зрения мяч во время футбольного матча. Он работал руками, ногами и головой, одновременно вертел по два, по три переключателя, нажимал лбом и коленом какие-то кнопки, нацеливаясь на Заднепровскую тотчас, как она показывалась из-за кулис.
И актриса уже творила чудеса. Взгляд, жест – все было исполнено значения. В каждой ее реплике возникали и рассыпались миры. Исподволь входила в театр развеселая дворянская эпоха, вставали белоколонные усадьбы над морем колосящейся ржи, бравые усачи скакали охотой, брызгало пенное шампанское, в паркетных залах лакеи зажигали свечи, и маленькая ножка бежала в вальсе. Входила... и рушилась. Разламывалась под натиском практичных купцов Васильковых. Зарастали аллеи в парках, жимолость и ольха забивали брошенные клумбы, гасли и чадили свечи, а бравый усач, промотав последнее наследственное, отсылал семью в город, сам принимаясь под обветшалыми колоннами варить кумыс или сапожный крем.
Зрительный зал подтянулся. Он чувствовал себя свидетелем и участником великого разлома времен, движения истории.
– Отлично, отлично, – сопел главреж над ухом Изобретателя. – Все есть. Вот только если органики еще немножко прибавить. Чуть-чуть.
– Органики? – гордо спросил Изобретатель. Он был уже совсем мокрый. – А хотите, я сделаю так, что актриса вообще забудет, что она на сцене?
Он приник к аппарату, что-то подвернул, чем-то щелкнул. Звонко пролетел щелчок над головами зрителей, и мгновением позже Заднепровская косо пересекла сцену и вышла вперед.
У главрежа сжалось в груди. Он чуть не вскрикнул, потому что, ступи Заднепровская на сантиметр дальше, она упала бы вниз, в оркестр. Но актриса и не заметила этого. Казалось, у нее действительно потерялось ощущение, где она и что.
Она заговорила быстро-быстро:
– Что я терплю! Как я страдаю! Вы знаете мою жизнь в молодости, теперь при одном воспоминании у меня делаются припадки. Я бы уехала с Лидией к мужу, но он пишет, чтоб мы не ездили.
Она смерила взглядом Кучумова, себя, губы у нее дрогнули, она пусто посмотрела в зал. Зрители ахнули, всем сделалось горько, но вместе с тем и освобождающе счастливо от соприкосновения с высокой красотой правды в искусстве.
Местный автор неловко передвинулся в своем кресле. В свете происходящего он вдруг с ужасающей ясностью увидел, какова была на самом деле его собственная "производственная" пьеса. Он сжал руки, затем разжал их. Все тело у него тосковало. Ему хотелось что-то в себе переменить, начать жить по-другому, действовать немедленно, сейчас же.
Театральный художник выпрямился и развернул узкие плечи. Забылись и обтрепанный пиджачок, и вечные нехватки необходимого. С почтением на него, как на причастного, глянул сотрудник райисполкома.
– Узнают теперь Бабашкина, – бормотал Изобретатель в ложе. – Я им такие сборы дам по стране, закачаются. Все театральное дело реорганизую.
Однако подлинный триумф ожидал его в последнем действии. Главреж молчал, чтоб не мешать. Невидимые энергетические нити, не прерываясь ни на секунду, связывали Заднепровскую с хитрой машиной, и актриса гипнотизировала зал даже просто одним своим присутствием на сцене.
Но и другие актеры тоже поднялись. К принципиально новой трактовке роли потянулся герой-любовник, играющий Василькова. Он чувствовал, что в конечной инстанции не он Лидию заставит жить по расчету, а, наоборот, старшая Чебоксарова с дочерью покажут ему, что такое настоящий бесчеловечный и безжалостный бюджет. Его обманули и предали, многое перегорело у него в душе, из хищника он сделался жертвой, а потом снова стал победителем, но уже другим, суховатым и циничным. Герой-любовник творил бесстрашно, все шло в каких-то слаженных, несущих ритмах, у него перестало болеть сердце, начала расширяться аорта, и гибче делалась стенка левого предсердия.
Зал завороженно затих. Свершалось таинство на сцене. Живыми сделались нарисованные морщины, приросли наклеенные усы и эспаньолки, а зеленые драпри – дырявый, как сито, кусок холста, покрашенный разъедающим анилином, – стали средоточием порока, обличали и намекали на грядущее возмездие.
Привалившись к косяку дверей, застыли капельдинеры. Гример, портной и рабочие сцены сгрудились в проходах кулис. Уже успокоился местный автор, и первая в его жизни хорошая рецензия на спектакль складывалась у него в голове.
Тишина стояла на улице возле театра. Спали под звездами древние луковичные купола церкви XV века и гигантский уэллсовский марсианин – строительный кран. В глубинах космоса плыли бессчетные миры-планеты, бесновались огромные массы раскаленной материи, и в целой вселенной не было места лучше, чем маленький городок с его районным театром, сразу ставшим наравне со всем прекрасным, что сделано людьми и что есть в мирозданье вообще.
Последнее усилие под руководством аппарата Заднепровская сделала в немой сцене. Уже сказал свое Телятев, уже он обнялся с Кучумовым, Лидия подошла к Василькову и робко приникла к нему.
Надежда Антоновна как-то кашлянула и поперхнулась, сосредоточив на себе внимание зала, подняла руку, желая поправить и прическу и что-то гораздо большее, а затем бросила ее бессильно, закончив собственную бездумную жизнь, и целый период жизни русской, и спектакль.
С треском лопнула последняя запасная линза, но зрители восприняли это как часть режиссерского замысла. Минуту стояла тишина, потом сорвался шторм, какого не знала еще районная сцена. С покрасневшими лицами, выкрикивая "бис!" и отбивая ладони, переглядывались горожане. Актеры, сразу ставшие усталыми, кланялись и кланялись, выдвигая вперед Заднепровскую.
Главреж выбежал, затем при стихающем наконец грохоте аплодисментов ворвался опять в первую ложу.
– Замечательно! Великолепно! Вы гений.
У Изобретателя был крайне озадаченный вид.
– Что замечательно?
– То, что вы сделали. Как она играла! Колоссальный успех.
– Ерунда, – сказал Изобретатель с неожиданной злобой. Он держал в руке провод от своей машины с вилкой на конце. – Ничего не вышло, все это собачья ерунда. – Он шагнул к штепсельной вилке на стене ложи, ожесточенно дернул ее и оторвал совсем. – Тут же проводки нет. Она ни к чему не присоединяется. У вас в театре не монтер, а жулик. Аппарат не работал, понимаете?
– Неужели? – удивился главреж. – Монтер у нас, правда, пропойца... Но вот у вас тут зеленый огонек горит. И желтый.
– Так это от батарейки. Я вам говорю, что сам прибор даже не был включен. А батарейка от карманного фонаря. Для солидности. Чтоб на вас таких производить впечатление. Никто ж не поверит, что у меня электроника, если зеленого огонька нет. – Он отошел в сторону, высморкался и почему-то вытер платком глаза. – Всегда что-нибудь помешает чисто провести опыт. Каждый раз вот так срывается... Но вы-то поняли, что аппарат действует в принципе? Когда я на вас наводил, вы же чувствовали?
– Да-да. Конечно, – отмахнулся главреж. – Значит, машина не работала. Но почему же тогда...
Он глубоко задумался.